Предметами первого курса обучения были: физика, математика, начертательная геометрия, химия, теоретическая механика, небольшой курс основ авиации, естественно, история КПСС, авиационное материаловедение, немецкий язык, курс военной кафедры.
Математика преподавалась по классическому курсу высшей математики, лекции читал доцент Сокович, видимо белорус по национальности. Это был лысоватый мужчина предпенсионного возраста, а может быть, был уже на пенсии. Материал он знал хорошо, имел большой педагогический опыт и, самое главное, не спрашивал на экзаменах того, чего не читал на лекциях, хороший конспект, без пропусков занятий, уже гарантировал более половины успеха при сдаче экзамена.
Его лекции были первыми парами. На улице ещё темно, невыносимо хочется спать, монотонный до нудности голос профессора и гудение люминесцентных ламп располагал к засыпанию, чему и предавалась большая половина первокурсников. Все аудитории в корпусе «А» были с паркетными полами, ночью полы натирал до блеска обслуживающий персонал, кстати в Риге я впервые увидел, как работают полотёры. Стулья в аудитории были довольно неустойчивые, поэтому часто, посреди лекции, кто-то, глубоко заснувши, кубарем и с громким шумом, падал под стол, стул при этом, стуча и подпрыгивая, отлетал далеко вперёд, к кафедре или в проход между рядами. Обстановка несколько разряжалась, все смеялись, виновник торжества смущённо «догонял» свой стул, лекция продолжалась в более продуктивном русле. Своё состояние на лекции можно было определить по конспекту. Ровный и уверенный почерк подтверждал работоспособное состояние. Всевозможные искажения букв, несуразица в предложениях говорили о состоянии засыпания, а если строчка резко пошла вниз и закончилась абсолютно прямой, вертикальной линией, то это был период «полного отключения». Как часто потом на экзамене не хватало именно тех знаний, которые преподаватель читал уже после таких каракулей в конспекте.
Лекции по физике читал доцент Циркель, мы его естественно за глаза звали Циркуль. Курс физики тоже был классическим, ничего особенного или сверхнового в современной физике нам не читали, не было особенной необходимости для будущей профессии, да и контингент был соответствующий. В силу большого опыта со студентами, Циркель до совершенства отработал программу. Читал довольно медленно, чтобы можно было записать даже нерадивому студенту. Всё особенно важное и, естественно, формулы и всевозможные выводы, разборчиво записывал на доске. Он обладал феноменальным чувством времени. В конце лекции, в завершающей записи на доске, он ставил точку, в это время раздавался звонок на перерыв. Часто эта процедура затягивалась на несколько секунд, точка продолжала ставиться вращательными движениями руки преподавателя, он вопросительно и с усмешкой смотрел на нас, наконец, звонок всё-таки раздавался, мы приходили в умиление от такого мастерства. На экзаменах Циркел спрашивал только то, что читал, ни слова больше. Некоторые, особенно «грамотные», пытались на экзаменах рассказывать что-то иное, либо от прочитанного дополнительного материала, либо «плавая», «морочили» ему голову, выдумывая что-то по ходу дела. Такие вещи Циркель не допускал. Он говорил, что нам надо знать ровно столько, сколько он даёт, но знать в совершенстве. Дополнительные знания он связывал с возможным отсутствием студента на лекциях, либо таким состоянием студента, при котором вести конспект становиться невозможным. В этом случае подготовка к экзаменам естественно производится не по конспекту, а по учебнику, что жестоко пресекалось. Свои лекции Циркель знал наизусть, поэтому, когда студент начинал слово в слово говорить по конспекту, Циркел срывался с места, подбегал к столу, на котором готовился студент к ответу и шарил в ящике стола. Если там обнаруживался конспект, двойка была неминуемой оценкой.
Вообще, преподавательский состав, особенно на первых курсах, подобрался из довольно оригинальных людей. В одном ряду с этими оригиналами стоял и доцент, впоследствии профессор, Преображенский, который нам читал курс химии. В отличии от двух, ранее мной описанных преподавателей, читавших классические основы точных наук, Преображенский себе позволял довольно много нового, нигде не описанного ещё, материала, особенно по органической химии, которой он занимался. Профессор Преображенский разрабатывал основы теории незамерзающих жидкостей, впоследствии, на протяжении всей своей практической деятельности, я был связан с результатами его теоретических разработок в виде незамерзающей жидкости «Арктика», которой обрабатываю самолёты на земле, с целью удаления обледенения, либо в качестве профилактики обледенения. Преображенский был небольшого росточка, с хорошо обозначенной лысиной. Самым оригинальным было то, что каждую лекцию он начинал словами: «Данная лекция является продолжением предыдущей». Буквально со второй лекции эти слова потихоньку повторяла вся аудитория, а на втором курсе, едва профессор появлялся в дверях аудитории, все студенты хором встречали его знаменитой фразой. Шутки он понимал, но, тем не менее, после довольно продолжительного смеха аудитории, повторял, что данная лекция является продолжением предыдущей, видимо он вкладывал в эту фразу философский смысл о неразрывности всей теории химии, либо вообще всего мироздания, когда между любыми событиями существует причинно-следственная связь. На экзаменах он не «лютовал», двойки ставил редко и только тем студентам, которые не могли написать формулу поваренной соли, были и такие студенты, несмотря на то, что учились мы в период пика достижений социализма в области знаний и могли конкурировать на равных и даже с некоторым превосходством, со специалистами других, более развитых, стран. Это я прочувствовал, когда работал непосредственно с инженерами из Чехословакии, которые помогали нам осваивать самолёт Л-410, производства ЧССР. Для них была налицо узкая специализация с ярко выраженными пробелами в теоретической подготовке, они не знали порой даже очень простых вещей, несмотря на то, что это были ведущие специалисты самолётостроительного завода, то есть, по сравнению с нами эксплуатационниками, уровень их знаний должен быть на порядок выше.
Больше всего на первом курсе «попортила мне крови» начертательная геометрия. С детства у меня слабо развито пространственное воображение. В курсе «начерталки» я много не понимал, но учился достаточно усердно и материал в принципе знал. Начертательную геометрию, а впоследствии черчение, вёл у нас молодой якут Владимиров. Видимо это был недавний студент нашего же института, иначе его появление на кафедре в качестве преподавателя было малообъяснимо. Требовал он очень жёстко, если не сказать жестоко. Большие чертежи не ватмане, в туши я переделывал по нескольку раз, несмотря на то, что ещё в школе довольно прилично научился чертить. Красиво чертить, так и осталось моей слабостью и когда это приходится иногда делать, я делаю это с большим удовольствием и качественно. Моей «лебединой песней» был чертёж двигателя, который я сделал как дипломный проект. По оценке дипломной комиссии, это был один из наиболее качественно выполненных чертежей нашего выпуска.
Уже не помню, кто нам читал курс основ авиации, скорее всего это были преподаватели с разных кафедр, экзамена по этому курсу не было. За несколько лекций я очень много узнал об авиации в части аэродинамики и конструкции летательных аппаратов и двигателей. К моему стыду многие мои сокурсники знали это раньше и на этих занятиях откровенно скучали, видимо ещё в школе они проявляли к авиации практический интерес и были более профориентированы.
Особого описания требует освещение пройденного мной курса авиационного материаловедения. Его читал старенький, но очень вредный профессор Проскурин. Кафедра авиационного материаловедения располагалась в четырёхэтажном, старинном, кирпичном здании механического факультета. В подвале здания тоже была особая секретная лаборатория, где проводились исследования возможностей рентгеновского и гамма излучения для определения дефектов в конструкциях летательных аппаратов и двигателей. С гамма-пушкой работал исключительно сам Проскурин, его молодые аспиранты и преподаватели шутили, что это оборудование не страшно только ему. В других лабораториях исследовали микроскопические шлифы образцов, стояли всевозможные машины и приспособления для определения твёрдости и прочности образцов различных металлов и сплавов, стояли муфельные печи для термической обработки образцов. Всё это нам показывали, рассказывали как это применяется на практике, на некоторых приборах, стендах и машинах мы работали сами в период проведения практических занятий и лабораторных работ. Курс был чрезвычайно интересный и полезный в дальнейшей жизни. Я сильно увлёкся, хорошо учил и имел только отличные оценки. Экзамен проводился по итогам всего года весной и несмотря на довольно объёмный курс, его я знал на отлично и даже не сомневался в успешной сдаче экзамена, однако я не учёл одного фактора, профессор Проскурин сильно не любил досрочных сдач экзаменов, мы об этом, к сожалению, не знали.
По окончании первого курса несколько человек из нашего потока и я в том числе, решили поехать «на целину». Это были первые так называемые целинные отряды строителей-студентов. Дело было выгодное с точки зрения государства, естественно студентам платили гораздо меньше, чем квалифицированным строителям. Выгодно было и студентам, так как устроиться на работу в период летних каникул в то время было практически невозможно, только по очень большому «блату» брали на временную работу. А со скромным семейным бюджетом, как в нашей семье, желательно было поработать летом, даже при таком обеспечении, как в нашем институте (форменное обмундирование, общежитие, абсолютно бесплатный курс учёбы), в Риге было жить очень дорого. Кроме того, в период летнего отпуска надо было всё равно один месяц отработать на так называемой «малой целине», то есть на хозяйственных работах в институте, либо на комсомольской стройке Даугавпилского гидроузла, строилась в то время гидроэлектростанция невдалеке от города Даугавпилса. Но на «малой целине» денег не платили совсем, так что ехать на стройки Казахстана было выгодно вдвойне.
«Целинники» в институте пользовались правом досрочной сдачи экзаменов. Все экзамены я сдал на отлично, последним был экзамен по материаловедению. Эти внеочередные экзамены принимал сам профессор и никому из подчинённых не доверял. Шёл я на экзамен с лёгкой совестью, весь материал знал на отлично, рассчитывал на отличную оценку и, соответственно, со следующего курса на повышенную стипендию. Профессор «завалил» меня классически, не стал слушать подготовленный материал по билету, задал несколько вопросов не слушая и прерывая ответы и поставил двойку. Ещё и поиздевался приговаривая «Цилиннички-досрочники», я вас научу материаловедению. К счастью отъезд на целину задерживался, буквально через несколько дней сдавала вся наша группа по плану, я тоже пошёл сдавать вместе с группой, сдал экзамен на отлично, никаких предвзятостей по отношению к себе не заметил, видимо профессор уже и забыл про меня.
Немецкий язык у нас вела Макурина, жена декана радиофакультета. Была она очень интеллигентная, культурная и очень приятная во всех отношениях женщина. К нашим неглубоким знаниям языка она относилась достаточно понятливо, сильно не ругала и не срамила. Язык знала хорошо, методика преподавания была совершенная, к концу второго курса, мы практически все достаточно хорошо переводили технические тексты, усвоили и небольшой объём бытового общения, статьи в газетах переводили даже без словаря, так как в тогдашних, даже немецких, газетах писали одно и тоже. В основном она нас «учила жить». Нередко занятия превращались в лекцию о культуре поведения и о культуре вообще. Она даже водила нас в театр, было непонятно, почему она так «болела» за нас. Члены нашей «Сборной Советского Союза» не отличались изысканностью поведения, хотя, в общем, ребята были неплохие, но особым воспитанием избалованы не были. Прослеживалось её искреннее желание помочь нам избавиться от недостатков, присущих всем провинциалам, хотя официально куратором нашей группы она не была.
В своей жизни я, пожалуй, и не встречал подобных более порядочных людей. В конце второго курса, при сдаче экзамена, она поставила мне отличную оценку. Я пробовал возразить, что на пять язык я не знаю, она тихонько ответила мне, что она это тоже знает, но практическое применение языка мне вряд ли грозит, а отличная оценка в дальнейшем мне не помешает и сильно не отяготит мою совесть; предполагалось, что по хорошим результатам моей учёбы, мне обязательно предложат аспирантуру и она уже теперь хотела мне помочь.
Курс теоретической механики для основной массы первокурсников был непонятен с самого начала. Вроде бы ничего особенного, простая физика, физика движущегося тела, однако методика преподавания предполагала более высокий теоретический интеллект. Для описания движения тела применялись основы высшей математики, с которой в начале у нас были, мягко выражаясь, некоторые проблемы. Мы пока не могли мыслить абстрактно, наши знания базировались на конкретных величинах, а этого, для описания движения тела в общем виде, было недостаточно.
Кто читал лекции по термеху, я уже и не помню, запомнилась только преподавательница, которая вела у нас практические занятия. Это была чистокровная полячка, яркая блондинка, лет тридцати. Была она чрезвычайно красива и хорошо знала это. Все преподаватели и студенты откровенно восхищались её внешним видом. Она знала это, была испорчена повышенным вниманием, и её поведение никак не гармонировало с внешним видом. Вела себя она откровенно по хамски.
Буквально на первой неделе обучения, после пары лекций, были практические занятия, вызвала она меня к доске и начала «пытать». Надо сказать, что в то время я выглядел просто жутко. Жёсткий регламент первых дней обучения так и не позволил выкроить время на парикмахерскую и баню. Одет я был в пиджак старшего брата, который все обноски высылал отцу, отец пиджак не носил и он лет десять валялся у нас в шкафу, мне его выдали, когда я уезжал в Ригу. Так что я имел забитый и довольно «зачуханый» вид, что наряду с явным незнанием пройденного материала, давало повод Казимире Владимировне (так её звали), поиздеваться надо мной. После серии вопросов, на которые я даже и не пытался отвечать, потому, что вообще не представлял, о чём идёт речь, она обозвала меня «абсолютным нулём». Смешков моих сокурсников не последовало видимо по двум причинам, во первых, её высказывание выглядело откровенным издевательством, а во вторых, среди моих «собратьев» едва ли нашлось бы пара человек, которые могли бы с ней предметно побеседовать.
Была Казимира замужем, или нет, мы так и не узнали. Ходили на занятия к ней многие разновозрастные преподаватели. Однажды, когда я сдавал зачёт, к ней подсел преподаватель с этой же кафедры, седой, очень представительный мужчина, лет сорока, по фамилии Луковников. Не обращая на меня никакого внимания, он начал уговаривать её пойти с ним в кино. Судя по разговору, предполагаемое свидание было далеко не первым. «Ломалась» она как девочка на панели, по её разговору никак нельзя было предположить, что она кандидат технических наук и совсем недавно защитила кандидатскую диссертацию. От энергичных и резких движений, несколько пуговиц на её кофточке расстегнулись, обнажив нижнее бельё и выпуклости небольшой и очень аккуратной груди, она и не пыталась привести себя в порядок, несмотря на моё присутствие на расстоянии не более полуметра. Нас она не считала не только за мужчин, но и за людей, только так можно было объяснить её поведение.
Короче, в конце года сдал я «термех» на отлично, всё выучил, кое-что понял, и этого оказалось вполне достаточно.
Фамилию преподавателя по истории КПСС не помню. Курс преподавался, как обычно, конспектировали работы В.И. Ленина, запоминали даты проведения съездов, ничего нового я не узнал. На практических занятиях я сделал несколько докладов. По этой дисциплине можно было получить экзамен «автоматом», при энергичной работе в течении сессии. По заявлению преподавателя, я работал энергично, но недостаточно для того, чтобы получить отличную оценку, то есть предполагался «автомат» на четвёрку. Испытывать судьбу я не стал, и мне поставили в зачётку четвёрку без сдачи экзамена. Когда же я сдал математику и физику на отлично, то невольно пожалел об этом, можно было «потянуть» на повышенную стипендию.
Сдача последнего экзамена (начертательная геометрия) тоже запомнилась. По билету я подготовился хорошо, доложил, на мой взгляд, качественно. Преподаватель спросил: «Ну что, четвёрка?». Имелось в виду, что если я претендую на большее, то разговор пойдёт дальше, то есть была возможность получить отличную оценку, ответив на дополнительные вопросы. Вспомнив, что у меня уже выставлена в зачётке четвёрка по истории КПСС, я согласился на четвёрку, чем расположил к себе преподавателя, он понял, что у меня карьеристские чувства развиты не особенно. Впоследствии, на курсе черчения, со мной это сыграло положительную роль. Когда я сдавал экзамены, преподаватель вспоминал, что я отказался от пятёрки и делал некоторые послабления, таким образом, довольно серьёзный курс графики, я сдал на отлично.
Занятия на военной кафедре вначале проводились еженедельно, по одной паре. Военная кафедра располагалась в городке нашего механического факультета, в отдельном четырёхэтажном кирпичном здании, то же, наверное, построенном во времена войны с Наполеоном. Каждое занятие начиналось с построения. Форменное обмундирование мы ещё не пошили, поэтому ходили кто в чём. Наличие галстука было обязательным. Преподаватель придирчиво осматривал наш внешний вид, делал замечания, заставлял чистить обувь, «бесгалстучных» отправлял за галстуком, имевшие очень большие узлы на галстуке (тогда была такая мода), здесь же перевязывали их на более опрятные.
Про обмундирование надо рассказать особо. Одевали в институте хорошо. За время обучения выдали 3 костюма с двумя брюками, 3 пальто, 3 шапки с кожаным верхом, ежегодны выдавали офицерские кожаные ботинки, хлопчато-бумажный костюм, кстати, с очень приличной курточкой, я в ней ходил на лекции, по две рубашки, фуражку, «птички» и кокарды на фуражки покупали сами. Выдавали обмундирование в восьмом городке, в старой Риге. Было очень старинное здание, причём на второй этаж, где ежегодно выдавали обмундирование, вела очень крутая и высокая, более 10 метров, лестница. Там было довольно сумрачно, даже страшно, пахло «инквизицией», были случаи, когда студент, набрав охапку обмундирования и спускаясь по лестнице, оступался и падал, ломали руки, ноги и даже шеи.
Форменное обмундирование шили в ателье. В первый год закройщики приезжали непосредственно в институт, по очереди всех обмеряли, назначали день примерки. Или я был всегда неудачником, или так сложились обстоятельства, но первый костюм я получил только к концу первого курса, сколько не ездил в военное ателье, ни костюм, ни шинель готовы не были. Чувствовал я себя на занятиях не особенно комфортно, учитывая качество имеющейся одежды. Кто-то из друзей, после пошива форменного костюма, отдал мне свой старый, но довольно приличный, мой друг «Хрунза» Мордвинцев Витя дал мне своё пальто, ему, как музыканту духового оркестра, пошили шинель в первую очередь. Видимо надо было «дать на руку» закройщику, еврею Перельману, даже запомнил его фамилию, но дать было нечего, да и не сообразил.
В первый год преподавали общую тактику, политико-воспитательную работу, материальную часть самолётов и двигателей изучали позже, на 2-3 курсах. В очередной раз конспектировали труды В.И. Ленина. Рисовали зоны «А» и «В» при изучении поражающих факторов применения ядерного оружия. По рисункам изучали самозарядный (мы его звали «семизарядный») карабин Симонова и пистолет Токарева, до материальной части стрелкового оружия дело не доходило, сказали, что нам это незачем. Из терминов помню только «шептало» да «камора». Основной вопрос, при изучении разных наименований стрелкового оружия, был вопрос, чем обеспечивается плотное запирание ствола при производстве выстрела, до настоящего времени я так и не представляю, что это такое. Экзамена по военным дисциплинам в первый год обучения не было, нас просто приучали к некоторому порядку. Все преподаватели на военной кафедре остались после военного училища. Ниже полковника званий не было. Большинство из них были техники и инженеры, прошедшие войну. Запомнил только одного из них, узбека полковника Дехкамбаева. Он всё время рассказывал, как во время взятия Риги, бомбил мосты через Даугаву, что бы отрезать немцам путь к отступлению.
Таким образом, первую сессию я сдал довольно прилично, чего даже не ожидал. Надо сказать, что первые годы мы все были несколько напряжены. Довлел страх отчисления. Это состояние нисколько не мешало ничего не делать в период между сессиями, как это не парадоксально. Студентов, которые учили материал в течении семестра, были единицы, они были скорее исключением из общих правил. Обычно все делали только то, без чего не было возможности продолжать учёбу дальше. Чертили чертежи, пока все не начертишь, к экзамену не допускали, выполняли всевозможные лабораторные работы, по этой же причине, решали задачи к практическим занятиям, выполняли всевозможные курсовые работы и т.п. Однако экзамены принимали по материалам лекций, изучали которые непосредственно за один - два дня до экзамена. Если учесть, что сдавать приходилось от 25 до 40 лекций абсолютно непонятного и довольно абстрактного материала, то можно предположить, какой это был труд. Мне до сих пор непонятно, как я сдавал математику, физику, химию и, особенно, начертательную геометрию. Сейчас мне кажется, я не смог бы сдать ни одного экзамена, однако в то время всё проходило успешно. Была неплохая память, иногда помогал случай, когда в билете на экзамене был единственно знакомый материал, иногда удавалось списать с конспекта или шпаргалки, иногда преподаватель пропускал мимо ушей ту чушь, которую я нёс, не зная материала, но, как правило, экзамены я сдавал на отлично.
Сам распорядок дня, который сложился после прибытия в институт, и не предполагал учить материалы лекций во время семестра. Лекции начинались рано утром, в восемь часов. До этого времени надо было позавтракать в столовой, так что вставать приходилось довольно рано. В любом общежитии предполагается больше «сов», нежели «жаворонков», поэтому улечься пораньше поспать не удаётся, не дают. На лекциях сидишь сонный, а к обеду ещё и голодный. После обильного обеда в студенческой столовой, по прибытии в общежитие, все буквально падали не кровати, а если учесть, что всё ночь не давали спать «сожители», то послеобеденный сон затягивался до ужина. Просыпались только под угрозой того, что закроется столовая. Таким образом, времени на изучение материала прослушанных лекций не оставалось. Вечером, кое-как выполнялись практические задания, примитивно, на столе в комнате, или на кухне, на приспособленных фанерках и досках, чертили чертежи, до большего «руки не доходили».
Домой я собирался с самого начала занятий, тоска по дому превалировала над всеми остальными человеческими чувствами. Понемногу откладывал деньги на билет. Денег надо было 16 рублей, столько стоил «половинный» студенческий билет до дома, на обратный путь я рассчитывал на родителей.
Отец присылал мне 25 рублей в месяц, затем, начиная с 3-4 курсов, по 12 руб. 50 коп., но дважды в месяц, объяснял он это профилактикой возможного алкоголизма, хотя особых оснований у него для этого не было. Переводы приходили регулярно, было всего два, максимум три случая, когда я занимал несколько рублей у товарищей. Стипендия первый семестр была ровно 30 рублей, фактически она была 35 рублей, но 5 рублей символически высчитывали за обмундирование и общежитие. Из общей суммы дохода в 55 рублей я по несколько рублей ежемесячно экономил для поездки домой.
Но в этот год домой мне попасть было не суждено. Буквально за несколько дней до вылета, мама прислала письмо, в котором ехать не рекомендовала, дорога длинная, дорогая, зимней одежды нет, было предложено воздержаться. Можно было конечно не послушаться родителей и поехать, но я, расстроившись и сильно обидевшись на родителей, которые не захотели увидеть своего родного сына, успешно сдавшего сессию в таком «выдающемся» институте, решил не ехать.
Первые двухнедельные зимние каникулы я провёл вместе с ребятами, которые имели «хвосты» и пересдавали экзамены. В общежитии таких насчитывалось человек 10-12. После сильных стрессов первой сессии, я позволил себе немного расслабиться. Была сэкономлена приличная сумма денег, в столовую решил не ходить, ел в общежитии. Покупал на день килограмм очень вкусной колбасы по 1 руб. 60 коп., бутылку подсолнечного масла и три раза в день жарил на масле колбасу, порезанную толстыми кусками. С чёрным, рижским, тминным хлебом это блюдо было невероятно вкусно и питательно.
После каникул, на занятиях по немецкому языку, наша любимая преподавательница Макурина, глядя на меня, выдала длинную и непонятную фразу, я немного смутился, поняв, что речь идёт о моей внешности, одет я был всё-таки довольно бедно и несколько неряшливо. Те, кто понял, засмеялись, показывая на меня пальцем. Потом Макурина перевела; она спрашивала, где я так хорошо отдыхал, что за каникулы стал «dick», то есть толстый. Кличка «Толстый» осталась у меня до самого окончания института. |
